Эпоха умирать

Прочитал на writersblock_ru вопрос и призадумался: и правда, в какой эпохе я хотел бы жить?
А вопроса "где?" к нему почему-то не прилагается. По мне, это важно. Вот, положим, сейчас мне не нравится здесь и сейчас - потому что здесь. А в другом месте сейчас, я знаю, очень неплохо.
Помнится был такой гороскоп по дате рождения, по которому выходило, что я, например, строил мосты в Бирме примерно полтораста лет назад. Думаю, поэтому мне неохота ни ездить, ни уезжать в Юго-Восточную Азию. Жене выпала южная Англия - и ее туда неодолимо тянет: не то чтобы в Южную, но в Англию.
А так, какое время ни повороши, всегда войны и катаклизмы.  Остается лишь выбрать поле сражения, на котором хочется умереть. 
Но жить - это не умирать, верно? А постановка вопроса была именно такой - когда хотелось бы жить. 
Жить хочется всегда, и жить нормально. Но вот почему-то непонятно, когда. 
Вот и получается: либо некогда, либо никогда.

4 июня

Наугад открыл этот день в Википедии. Удивительно много значительных событий приходится на него. Заложен домик Петра в Петербурге. Первые черные рабы прибыли в Америку. Новоселье в Белом доме. Одесса стала вольным городом. Основана Третьяковка. Начат Брусиловский прорыв. Родился журнал "Крокодил" и киножурнал "Фитиль". Появился концерн "Крайслер". Появился апартеид. Эмигрировал Бродский. "Роллинг стоунз" получила советский гонорар. Взрыв на станции Арзамас. Расстрел студентов на Тяньаньмэнь. Родились Сократ и Ермолов, Майков и Маннергейм, Анджелина Джоли и Алексей Навальный, умерли Казанова и Кэррадайн, а теперь вот и Хиль.  
Захотелось поделиться.  

Гроб

Эту историю мы услышали несколько лет назад на пути в Молдавию. Было это беззаботное жаркое лето, у нас с женой совпал отпуск, и мы решили отправиться в Бессарабию - в страну бедную и маленькую, но очень притягательную. Выжженные холмы и ледяные источники неутомимо манили нас. Так из Москвы по Киевской трассе мы пересекли украинскую границу и взяли курс на Одессу. Где-то посередине между Уманью и Одессой почти под прямым углом дорога поворачивала на Кишинев, совсем уже близкий. Прямая широкая лента ныряла в холмах, изредка покрытых кудрявыми рощами, по обочине в густой листве весело желтели спелые абрикосы. Под Уманью недалеко от НИИ сахарной свеклы нас подхватил весельчак Игорь, на вид запорожский казак - полный и молодой, с черными глазами, бровями и усами. Сначала он торопился в Одессу, но беседа наша приняла неожиданно интересное течение, и он решил завернуть в Котовск. Расстались мы на перекрестке, верст за тридцать до молдавской границы. Солнце еще пекло, но приближался вечер, и, указав на веселый путь в обрамлении абрикосов, Игорь предостерег от волков, которые в последнее время расплодились в холмистых степях. 
Перекресток, на котором мы остановились, был на вершине холма, лишенной растительности. Отсюда открывался чарующий вечерний вид на окрестности. Игорю никак не хотелось расставаться, и он напоследок рассказал нам небольшую историю, свидетелем которой была безлюдная автобусная остановка тут же, на вершине холма. Сооруженная из бетона, выложенная мозаикой и так же отороченная глухим бурьяном, она стояла здесь и двадцать лет тому назад. 
Было это трудное, заброшенное время, особенно тяжело переживаемое безропотными насельниками здешних мест: на много верст здесь тянется бедная сельская провинция, где до сих пор главным транспортом является южная телега, запряженная чахлой кобылой. В это время в селе неподалеку случилась беда у двух друзей-стариков: один из них умер. Был он бобыль и совсем одинок, похоронить его было некому. На этот случай старик скопил необходимую сумму и просил перед смертью пристроить его в родном селе Красные Окны*. Смерть приключилась в самый разгар июля, ждать было нельзя. И вот осиротевший друг смастерил гроб, отдал его на обивку, как того пожелал покойный, и до утренних петухов, по прохладе, уже направлялся в пункт назначения со скорбным грузом и запасом сена для старой кобылы. Когда позади было уже полпути, проезжая остановку для автобусов на вершине холма, он вдруг с ужасом вспомнил, что забыл прихватить сбережения на похороны. Он мог бы занять нужную сумму и в Красных Окнах. Но суеверия здесь живучи до сей поры: тратить похоронные деньги не по назначению считалось плохой приметой - и старик решил возвращаться. Остановившись, он некоторое время размышлял, как следует поступить. Везти покойника снова в село было недобрым знаком, да и солнце поднялось над землей и начало припекать. И решил бедный пахарь выбрать меньшее зло: оставить гроб в тени остановки, в самом бурьяне. Автобусы здесь давно не ходили, авось, никто не увидит; а покойнику все равно.
Лошадь - не машина и требует много внимания. Да и отдохнуть ей не мешало. Вернувшись в село, наш крестьянин распряг кобылку, дал ей и корове напиться и корму. Наступил самый знойный час бессарабской сиесты - законное время отдыха. Уставший старик пообедал и прилег отдохнуть.
В это время из села в село по той же дороге весело мчал грузовик, кузов которого был набит поющими женщинами. То ли это были доярки, то ли они направлялись на помочи в страду - история умалчивает. Да только водителю грузовика здорово приспичило, а близ дороги подходящих укрытий не наблюдалось. И тогда грузовик под веселую женскую ругань лихо затормозил у автобусной остановки. Водитель забежал в заросли и минуту спустя вышел к машине бледный, с расстегнутыми штанами. Женщины горохом высыпались из кузова и побежали смотреть: разноголосица тут же смолкла. Приподняли крышку: из гроба, кося съехавшими пятаками, на женщин воззрился запревший покойник. Ответом ему был взрыв женского визга. 
Словом, к тому времени, когда наш смиренный возница, отдохнув после обеда и тяжких трудов, вернулся на остановку, водитель грузовика успел сгонять в ближайшее село за участковым, набив полный кузов зевак из молодежи и стариков. И тут по вершине холма загремел колесами потерянный наш катафалк с дремлющим Хароном в соломенной шляпе...
История эта закончилась хорошо: покойника с честью доставили в Красные Окны не на телеге, а на грузовике, даже в сопровождении участкового. Доярки (или кто они там были) пришли своим ходом, с песнями ведя под уздцы старикову клячу. Поспели они как раз к тому моменту, когда над могилой проносили петуха, овцу и ведро с вином. Поминальный стол накрыли на чьем-то дворе. И хотя умерший и числился бобылем, и из Окон уехал давненько, нашлось кому сказать несколько добрых слов о прижизненных качествах бывшего земляка. Ну а товарищ покойного сделался просто героем дня и не раз на различный лад повторял свой рассказ, пока не уснул под черешней с глазированной кружкой в руке. Но наутро, как ни в чем не бывало, еще по росе, он уже ехал в родное село: ему вдруг приснилось, что, тоскуя по выпасу, ревет в хлеву изголодавшаяся пеструха. И он, понукая лошадку, торопился теперь домой. 
Когда Игорь, развернувшись к закату багажником, помчался по своим приятным делам, я огляделся на позолоченные солнцем холмы и осторожно обогнул остановку. Передо мной открылось замкнутое пространство, отороченное бурьяном и достойное одинокой песни сверчка. Душно и горько пахло полынью и дроком. В одном месте раскидистая трава  выглядела примятой. Но гроба здесь не было. И это казалось странным...    
___________________________________________________________________________
* Окну (молд.) - родник. Приставку "Красные" Родники получили после присоединения  Бессарабии к СССР,
   да так красными и остались.